…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

У нас есть Правила…

Множество неписаных законов, их лучше придерживаться себе во благо – все это знают, все стараются быть дисциплинированными, из кожи вон лезут. Хорошо ведёшь себя – получишь похвалу, тебя похлопают по плечу, назовут паинькой, подкинут сухариков в качестве добавки к ужину. Пусть у тебя нет зубов – любую твёрдую пищу вполне себе можно просто посасывать; из любого положения есть выход, важно не стоять на месте. И помнить главное: соблюдаешь правила – спокойно и беззаботно живёшь, никаких трудностей, никаких выдумок…

Что тут за Правила?

Ах, всякие – ненавязчивые, вполне себе так разумные, на первый взгляд, и глупые, абсурдные и не очень…

Порой можно делать одно в своей комнате, а в коридоре – уже нельзя, порой можно проявить забывчивость там, где она нужна, и это не возбраняется, там же, где, она не нужна, она наказуема. Вздумалось петь, так делай это тихо, будь добр, хоть бы и мычи себе под нос. Больно тебе, и ты заходишься криком и стонами, то изволь перво-наперво подумать о том, что кому-то подле тебя хорошо, а ты ему помеха, изволь подумать о ближнем, и когда тому вздумается испустить дух, он сделает это кротко, как овечка, так что ты ничего и не узнаешь, и спокойствие твоё не нарушится. Раскладывая пасьянсы, не передёргивай – это против правил, это и против хорошего тона, смекалка – удел убогих, признак того, что ты ещё на что-то надеешься. Пасьянс не выходит без жульничества, хоть ты тресни? Тоже мне беда – выкладывай всё равно, пока не лопнешь, зато скука минует тебя стороной, и лишь мягкая злость, растворённая в очередной инъекции, будет пульсировать в твоих артериях; такая злость не повод полагать, будто ты уже в раю. Занедужилось – болей, не вздумай сачковать, лежи себе в койке, обложенный грелками, кашляй и чихай; уходя – уходи, не озирайся, не забирай никого с собой, не показывай пути – авось, не будет на твоей душе никакого лишнего греха. Почитай Создателя своего, люби его, не перечь, и будь уверен в его мудрости, ведай – Он всегда знает лучше тебя. Прими это, всё легко и просто!

Что ещё?

Мы не можем ходить друг другу в гости… Сиделки развели по комнатам; взбита перина, поцелуй в лоб – и всё! – койка да судно – единственные друзья, хочешь – разговаривай, жалуйся на судьбу, ничего иного не будет. Почесать языком, раскинуть картишки, партейка в шахматы… – в столовой, после приёма пищи, в строго отведённое для этого время; в коридорах и комнатах – мёртвая зона, словно бы сами стены не выносят стариковского брюзжания. А о том, чтобы бутылочку другую раздавить в приятной компании – и речи нет.

Больше всего умиления вызывает невозможность распространяться о своих недугах, своих слабостях. Шутки в сторону, господа, все мы, «овощи», здоровы, сильны и бодры, в наших жилах нет плохой крови, а если у нас невзначай трясутся руки, то это с лёгкостью объяснимо, – чем бы вы думали? – дурным настроением. И в самом деле, тремор – вернейший признак глубокого упадка духа, мы это всегда знали, только забыли в одночасье, а головная боль… О, головной болью объясняется излишнее, порою, глубокомыслие: во многом из того, что мучает нас, уже нам нет необходимости, так к чему забивать себе голову какими-то давным-давно ненужными проблемами. Наше спасение в отрешении от них, в забвении – панацея! И голова трясётся, бывает, не руки? Так это, в самом деле, едва ли не полезно, в свою очередь: разжижается кровь, разгоняется по артериям, неся повсюду живительный кислород. Трясётся голова – пусть трясётся дальше, нет нужды в беспокойстве! И как результат, глядишь, разум полон, свеж, разум бодр.

Вот, во всём нужно видеть только хорошее, это не пожелание, и никакая не вероятность, это – правило, закон! Если ж ты не желаешь думать, как у тебя всё хорошо, то «враг» будет твоим вторым именем, персона нон грата, нежелательная личность, отвергнутая обществом, сольются в твоей личине; будь таким, как все или же не будь вовсе.

Нет, не нужно посыпать голову пеплом, уныние – смертный грех, это ни к чему. Мы поможем тебе, мы сделаем так, чтобы ты был счастлив вне зависимости от того, чувствуешь ли ты себя бессмертным, как в юности, впервые ощутив прилив любовных томлений, либо нет. Мы покажем тебе, как нужно соблюдать правила, и быть счастливым; для этого нужно всего ничего – доверие. Всё на доверии, никто никому не заглядывает в рот, не проверяет, проглочены ли таблетки – удивительно, но факт. Это обезоруживает, лишает мысли, механизирует жизненные процессы, мысль не проглатывать таблетки куда-то тут же исчезает, и ты их глотаешь, и у тебя всё хорошо. Вот, ты уже не враг, ты – паинька, ты такой, как все, лежишь себе полёживаешь на кровати, глядишь в окно…

Что за чудесные Правила здесь, думаешь ты.

Само собой разумеется – нарушать Правила ни-ни…

И не я первым нарушил их, боже упаси, как бы доктор Стиг не утверждает обратного, и не я сколотил под этой крышей то, что стало затем «Профсоюзом Замученных Хорошим Обращением».

Я вообще был мрачен, суров и нелюдим, я всячески соответствовал своему реноме, бывшему у меня ещё со времён столичных сигарных обществ. Все знали: Миккель Лёкк, блудный сын далёкого, скованного льдами и безумием безвременья, края, Гипербореи, непроницаем, он только и делает, что сидит и молчит, никакая иная репутация не привязывается к нему и ни к чему не обязывает. Да, я был себе на уме, но сигарный дым не располагал меня к шумным компаниям, оттого мне приятнее было в одиночестве блуждать в его клубах, изредка перекидываясь с кем-нибудь парой-тройкой словечек, аукаться, точно в дремучей-предремучей чащобе. И ни политика, ни войны, ни жаркие споры о государственном устройстве островов Микронезии не занимали меня настолько, как любимая сигара.

И вот кто-то утверждает, будто я с намерением развязал теперь здесь эту новую войну, с претензией на мировую…

Я, мрачный нелюдимый человек! О, довольно наивно обвинять меня в том, что и без меня существовало от века – в конфликте интересов, которым никакие Правила не помеха.

Но «Профсоюз Замученных Хорошим Обращением»… О, это, признаться, то дело, о котором я всегда думаю с удовольствием. С этого я начал нарушать Правила, обращать их в ничто, повергать в прах, с этого приобщился к сладостному греху неповиновения Создателю.

Кто был тот первый, я не знаю, к моменту моего появления в «Вечной Ночи» его уже тут не было, но осталось некое общество, организация, покрытая мраком священной тайны, орден. Да, это будто бы был клуб посвящённых, основанный на ровном месте, по сути на какой-то ерунде – то ли на вере в грядущее обретение сокрытых Евангелий, то ли – что менее удивительно! – на интересе к книгам Жюль Верна – и вот, мол, члены его собираются в заранее условленном месте в не менее условленное время и в глубокой конспирации при таинственном сиянии свечей обсуждают, что сбылось из книг сего знаменитого француза, а что – нет.

Сокрытые Евангелия меня мало интересовали, а вернее, не интересовали совсем, равно как и Жюль Верн, порой – чего уж тут греха таить! – я испытывал равнодушие к обоим этим явлениям, хотя те немногие люди, состоявшие в обществе и зазывавшие меня туда, никак не могли взять в толк, как можно не интересоваться возможностью путешествовать на Луну и Венеру с помощью гигантской пушки.

Короче говоря, мне было тоскливо.

Затем, в неурочный несчастливый для «Вечной ночи» и тех, кто её населяет, час, я узнал о Правилах, подспудно, ведь они не афишировались и не висели в рамочках с золотыми ободками в коридорах и рекреациях, они были незримы и витали над каждым из нас, точно туман, ложась гнётом на наши и без того на ладан дышащие тела. Так же и со мной просто случилось так, что моё внимание стали акцентировать на некоторых важных и не очень вещах – не нужно было делать то или иное, не нужно было говорить на щекотливые темы, ведь это не приветствуется доктором. Узнал я, кроме того, что собираться числом более двоих человек в любом ином месте, кроме столовой, или кают-компании, как её здесь именовали, не рекомендуется – оттого, собственно говоря, тайный орден крестоносцев имени Жюля Верна и стал тайным. Конечно, затем, всё это мифологизируется, обрастает бородой, точно древний анекдот, становясь из безобидного общества, объединённого, пусть глупым, но каким-никаким интересом, не больше не меньше темой для возможной докторской диссертации какого-нибудь из ушлых последователей герра доктора Фрейда.

Вот тогда-то я и вошёл в число участников общества.

А всё от тоски, от стремления как-то разнообразить бытие, ничего более… А тут ещё совсем некстати была эта странная нелюбовь доктора Стига ко всему, что творилось в стенах «Вечной Радости» без его ведома – как любой уважающий себя диктатор, он желал управлять всеми сторонами жизни своих подданных, контролировать все их жизненные процессы. Чего он хотел добиться этим? Будто бы его страсть как занимало то, как мы принимаем пищу и как справляем нужду! Чёрта с два! Он просто-напросто хотел чувствовать себя единственным и хотел, чтобы это осознавали окружающие. И вот он расхаживает деловито по коридорам, заходит в комнаты, даёт указания… Делает всё, чтобы быть значимым, и чтобы «Вечная Радость» принимала его в качестве Творца, не пророка, не какого-то там Моисея, слепого исполнителя чужой воли, призванного принять каменные скрижали с заповедями и донести их до своего народа, – пророк для него – слишком мало! – а того, кто выбил эти скрижали, нанёс на них священные слова.